[ollga]

Мы с организмом друг друга несколько не понимаем.
Вчера мы упали спать в 12 ночи, проснулись (с трудом) в 11, проигнорировав два будильника и звонки в дверь, вяло поползали на тему уборки бардака, накопившегося за два дэдлайна, и закупки продуктов себе и корма мыши, которая, пожив на одних семечках, собралась уже идти вешаться в холодильник - и отключились в 6 вечера.
Проснулись час назад.

Зато нам приснился шикарный сон. Выглядело это одновременно как книга, которую я читаю, фильм, который смотрю, и сюжет, в котором я непосредственно участвую, хотя, проснувшись, я не вспомнила, в каком качестве. Мир а-ля Vampire Hunter D (но Магра тут ни при чем!). Книжную часть попробую воспроизвести.
Дорогой, ты оценишь: рассказчика играет Джекман а-ля «Ван Хелсинг», а аристократа («его») - Джекман а-ля «Престиж».

И снилось мне…

Он долго стоял в разломе скалы, глядя на то, что лежало в тайнике, и чего я не видел. Потом стянул рубаху через голову, подставив солнцу загорелую, иссеченную шрамами кожу, и принялся доставать из тайника старинный, но блестящий хромом, как новенький, доспех.
Он извлекал его, деталь за деталью, медленно, делая перерывы и раздраженно поводя правым плечом. Потом так же медленно принялся одеваться, опираясь о скалу, тоже с перерывами. Пока он шнуровал длинными полосами кожи чешуйчатые хромовые пластины, закрывавшие ногу сверху донизу, я смотрел на редкие капли пота у него между лопатками. Мне не приходило в голову предложить ему помощь - она была бы отвергнута.
Одетый в блестящий доспех до пояса, он выглядел мутантом из детских сказок. Выпрямившись и привалившись к скале, он тяжело переводил дыхание; потом потянулся к налокотнику, выпуклому, с голографическим гербом, бензиновой пленкой переливающимся на хроме, но внезапно с тихим ругательством отдернул руку и начал зло рвать только что тщательно завязанные узлы на шнуровке. Доспех осыпался на камни с лязгом и стуком.
Он прошел через разлом на другую сторону и стоял там, широко расставив ноги. Его левая рука выписывала в воздухе фигуры, изящно и стремительно изгибаясь в запястье и локте. Потом он попробовал повторить их правой - но не мог даже согнуть ее в локте до прямого угла, а запястье сводило. Он бессильно опустил руку; левой снова сделал витиеватый пасс - и я наконец понял, что это за фигуры. Он фехтовал без клинка.
Как раз в этот момент он бросил на меня косой взгляд через разлом и устало сказал:
- Пойдемте в дом.

Мы оставили доспехи лежать разбросанными на разбитой скале. В дом мы попали через такой же разлом, от крыши до фундамента. Здесь все было разорено, и он то стремительно шел по комнатам, то неожиданно останавливался и касался ободранного куска обоев, или осколков статуэтки на полу, или притолоки из темного полированного дерева. Я следовал за ним молча, останавливаясь, когда останавливался он. Он не одел рубаху, и мой взгляд то и дело оказывался прикован к игре мышц на его спине.
В спальнях на втором этаже до сих пор пахло сексом и дешевой косметикой, пополам с пылью и пустыней. На первом этаже в просторной гостиной сделали бар. Он сел на край одного из грубых, сколоченных наспех из обломков шкафа столов, которые здесь стояли вперемешку с настоящими, когда-то бывшими гладкими и отполированными, и уставился в окно. Он сидел так долго, сцепив руки в замок и опираясь локтями на бедра, так что за ощерившейся битыми стеклами рамой начал наливаться рыжим светом закат. В сухом прокаленном воздухе витал запах давнего табачного дыма, и мне страшно хотелось курить.
Наконец в тишине, почти идеальной, как после контузии, раздалось его спокойное «Благодарю». Он поднялся и неторопливо прошел за барную стойку, сделанную, как я понял, из отодранных стенных панелей. Как ни странно, бар практически полностью уцелел после взрыва. Стоя там, спиной ко мне, и изучая ярлыки на рядах бутылок, он неожиданно заговорил:
- «…Он прижимался лбом к круглому лобку девы, и молил ее любить его; а она комкала пухлыми пальчиками простыни, и со слезами твердила, что любит, а сама не знала, что хочет он услышать, и как ей убедить его».
Повисшая пауза требовала продолжения, но мое пересохшее горло, не от жажды, а от охватившего меня от неожиданно прозвучавшей цитаты волнения, и от разом вспыхнувшей жажды иного рода, не сразу сумело вытолкнуть слова.
- «И не могли ей подсказать ни широкоплечий и слепой юноша, из кресла немо наблюдавший за ними, ни вызывавший у нее отвращение слюнявый идиот, свернувшийся в дальнем углу и мокро шлепающий губами во сне».
Он кивнул, словно и не ожидал иного, и повернулся ко мне. С вежливостью хозяина-аристократа или бармена он поинтересовался:
- Что будете пить?
- Водку, - ответил я. После секундной паузы он добавил свой выбор:
- Вино.

Вино действительно нашлось в этом баре, где я ожидал увидеть только местные сорта самогона, и он пил его, хотя после первого глотка поморщился и сказал «дешевая кислятина». Мы развели в лагере костер и лежали возле него на плащах, и закусывали обжаренными на прутьях длинными полосами конины. Мы делились байками их жизни охотников, и он много смеялся, но взгляд его был устремлен в огонь, и дальше, где за языками пламени скрывался расколотый до фундамента дом. Потом, когда я закончил очередной рассказ, и он закончил смеяться, повисла долгая пауза. Он отхлебнул вина, покатал его на языке и проглотил, и пристально посмотрел на меня.
Я погладил напоследок изгиб трубки, выбил недокуренный табак и отложил ее в сторону. Поднялся, обошел костер и лег на его плащ, у него за спиной. Ночь была невыносимо душной, костер горел ярко, и он так и не надел рубахи, и на его коже блестел пот. Я выпил соленые капли, выступившие у него между лопаток, и на плече, и на виске…
На рассвете меня разбудил утренний сырой холод. Я встал и снова обошел едва тлеющий костер. Почувствовав на себе взгляд, я обернулся - он лежал, не изменив позы, но смотрел на меня. Отвернувшись, я аккуратно уложил трубку в мешок и завязал его, и поднял свой плащ с земли. Когда я снова посмотрел на него, глаза у него были закрыты, и он неловко грел ноющую от холода правую руку, прижав ее к животу и почти улегшись сверху.
Мой плащ был тяжелым и пах табаком и пылью. Он поежился, когда грубая шерсть, холодная и влажная, легла на его голую спину; но она скоро должна была нагреться от тепла тела. Я забрался под плащ рядом, нашел его руку и накрал ладонью судорожно сведенные пальцы. И крепко, спокойно уснул.